В канун Нового года 31 декабря 2020 года в Шклове состоялись похороны местного старожила
Хоронили пожилую женщину и дальнюю родственницу по линии моей жены, Цодову (Шарай) Франю Федоровну. Франя Фёдоровна родилась в 1928 году в деревне Рыжковичи (ныне окраина города Шклова) и всю жизнь прожила в родной местности. До последних дней она сохраняла ясную память, и многие её воспоминания мне довелось услышать, записать и сохранить в своих архивах.
Из воспоминаний Цодовой Франи Фёдоровны:
Начало войны: «У нас в семье было 10 детей. Трое умерли маленькими еще до войны. Я в семье была пятая, говорили «пятая — проклятая». В день, когда началась война, я нянчила маленькую сестренку Зину. Перекинула малышку через плечо и пошла к деду. Только перешла через дорогу, как начали ехать из Шклова в Могилев грузовые машины с низкими бортами, в которых стояли, тесно прижавшись, призванные в армию солдаты с винтовками. Я стояла на краю дороги и смотрела на них. С последней или предпоследней машины немолодой солдат бросил мне жменю конфет «Ласточка» в блестящих синеньких обертках и сказал: «Сестричка, ешь сладкое, чтобы тебе в это тяжелое время сладко было». Собрала я конфеты, села на камень и заплакала от страха».
Приход немцев: «Когда пришли немцы, вся наша улица сгорела. Спалили свои, соседская молодежь, ярые комсомольцы. Хотели, чтобы врагам не досталось. Они во время затишья бегали, палили наши хаты. Их тоже дома пострадали. В это время наша семья находилась в другой деревне, но впоследствии, нам рассказывали, как комсомольцы кидали бутылки в нашу хату, а хата все никак не зажигалась. Тогда они разорвали солому под крышей и туда подсадили бутылку с чем-то горючим. А наша хата была не простая. У нас дома хранилось очень много церковной утвари. Весь чердак был ящиками заставлен. Мамин отец все, что было в церкви возле кладбища, что в 1934 году разобрали, перевез к себе домой. Некоторые иконы раздавал тем, кто брал. Книги дед и мама читали. Все, что было в доме, все иконы в золотистых окладах, старинные книги от начала веков, утварь из церкви, позолоченные и посеребренные сундуки, много посуды — все сгорело. Говорили, что горела хата не огнем, а кровью. Прямо вверх пламя столбом стояло, а стрелы от него отрывались и летели в сторону домов поджигателей. Соседний, «невинный», дом тоже загорелся. Сосед, дед Кузьма Кривельский, остался в своем склепе (сарае) и задохнулся во время пожара. И что вы думаете, те семьи, что дом поджигали, уже стерлись, как сено в погоду. Ни у кого жизни не было: то их скривило, то сломало. Мы поехали в другой конец Рыжковичей, подальше от Шклова».
Период оккупации: « Всех евреев из Шклова, Староселья, Рыжковичей собирали в старой Воскресенской церкви. Иногда людей выпускали, и они ходили по хатам просили что-то поесть. На моих глазах немцы пригнали 14 молодых еврейских хлопцев. Высокие, молодые, красивые, головы кудрявые, стояли недалеко от нашей хаты. Потом полицаи, немцы поставили по два человека и повели. В это время я и подруга повели коров на луг около еврейского кладбища. Недалеко от дороги, напротив кладбища, была ямка от снаряда. Мы видели, как немцы поставили парней вокруг этой ямы. Они стояли тихенько и смирно в окружении захватчиков с автоматами. Я себе удивлялась, хоть бы попробовали сбежать! Расстреляли их из пулемета. Немного землей головы присыпали, а ноги торчать остались. Потом наши их закопали, а через какое-то время всех остальных евреев собрали, поставили в шеренги. Немцы и полицаи с собаками повели их на расстрел. Я сама это видела. Расстреливали на Заречье. Кого убивали, кого живым кидали. Там было чистое поле, на обрыве. Там никто не смог спастись. Их после войны перезахоронили. У нас в большом зале жили два немца, спокойные. Правда, однажды к ним кот заскочил. Это был какой-то необыкновенно ловкий кот. Он умудрялся открывать сальник (ящик для хранения сала) и таскать сало. Немцы сказали утопить его в Днепре. Батька засунул кота в мешок и бросил в Днепр. Наша мама, несмотря на то, что имела много детей, на лицо была молодая. Ее хотели забрать в Германию. Весной, перед самым освобождением, прибежали полицаи и стали командовать ей, чтобы собиралась. Мы все стояли возле печки и плакали. Потом пришел немец и спросил по-русски: «Корова есть?» И приказал маме спрятаться в сене. Мы все сделали, как немец сказал. Пришли немцы, и этот немец с ними. Он всех отстранил, сказал, что сам проверит. Штыком вдоль стенки провел и сказал: «Ниц». А потом немного позже пришел и показал маме, как лицо сажей мазать, чтобы старше казаться».
Освобождение: «Когда освобождали, мы сидели в окопе. Сидели долго. Когда снаряды взрываться перестали, я по-тихому вышла. Иду по деревне — пусто. Зашла в дом. На досках лежат немцы. Пилой, что мы дрова пилили, немецкий врач раненому солдату отпиливает ногу и бинтует култышку. С другой стороны лежат немцы с отпиленными руками, ногами. Ни крика, ни плача, ни гвалта. На меня внимания никто не обращает. Заходит какой-то пожилой немец в белом халате. Смотрит на меня: «Я сказала: «Пан, больно». «Нет, ему не больно». Меня прижал к себе за плечи и говорит: «Гитлер капут, а Сталин — гут!» Вывел меня и сказал, чтобы спряталась и лежала тихенько. Я видела, как немцев грузили на машины и везли в сторону Могилева».
Это наша история, которая уходит вместе с умирающими людьми. Но память о минувшем должна оставаться.
Алесь Грудино